Часы рядового

   Продолжение, начало в № 2 (193), №3 (194), №4 (195) , №5 (196), №6 (197), №1 (198), №6 (203), №2 (205), №4 (207), №5 (208), №6 (209), №2 (211), №3 (212), №4 (213)

   До сих пор не могу понять – зачем я вошёл в купе проводника. У окна, с гитарой в руках, сидел полковник пограничных войск. Многочисленные ордена и медали золотом сверкали на его груди. Рядом сидел проводник с опухшей от перепоя физиономией. Напротив них сидел лейтенант-артиллерист, тоже с множеством орденов и медалей.

   На откидном столике стояли две бутылки «Московской». А в третьей оставалось не более ста пятидесяти грамм водки. Трёхлитровая четверть с самогоном была пуста.

   - Заходи, браток, не стесняйся, - дружелюбно проговорил лейтенант. – Место для хорошего человека у нас всегда найдётся, а для своего брата-артиллериста, тем более.

   - Заходи, старшина, - солидно проговорил полковник, - Тебе куда?

   - В Тернополь!

   - Шинель сними, душно… Вместе ехать будем!

   - Скажу откровенно, - проговорил лейтенант, - по нашему русскому обычаю штрафная старшине полагается!

   Лейтенант взял со столика полную бутылку «Московской», ловким ударом в её донышко вышиб бумажную пробку, облитую сверху красным сургучом, и налил мне полный гранёный стакан.

   - Уж ты хошь добра, так уж пей до дна, а не хошь добра – так не пей до дна! – Я поднял стакан, понюхал корочку хлеба и залпом выпил. Полковник одобрительно посмотрел на меня.

   - Да, узнаю русского солдата! – проговорил он и улыбнулся. – Я вот часто задумываюся – почему мы отступали во время войны? Внезапное нападение Гитлера на СССР никакого отношения к отступлению не имеет. Отступали потому, что русскому солдату жидомасоны, окопавшиеся в Центре продовольственного управления Наркомата Обороны, не выдавали положенные ему боевые сто грамм! А вот как дали – так и погнал он фрица на запад! – И, довольный собою, полковник захохотал.

   Пил он, не закусывая. И странное дело – полковник не пьянел. Поставив пустой стакан, он снова взял гитару. Проиграв несколько аккордов, полковник запел. Голос его дрожал, тоска выплёскивалась наружу, сжимала сердце. Зажмурив глаза, он пел:

   Я грущу: если можешь понять

   Мою душу доверчиво нежную,

   Приходи ты со мной попенять

   На судьбу мою странно мятежную.

   Мне не спится в тоске по ночам,

   Думы мрачные сон отгоняют,

   Да горючие слёзы невольно к очам,

   Как в прибое волна, приливают.

   Как-то странно и дико мне жить без тебя,

   Сердце лаской любви не согрето;

   Иль мне правду сказали, что будто моя

   Лебединая песня пропета.

   Под пальцами полковника продолжали говорить и рыдать стальные струны. Охватив голову руками, сидел лейтенант. Смертельная тоска заполнила его глаза. А за окном бешеным аллюром бежали тёмно-зелёные поля озимых, да монотонно выстукивали мне свою скорбную песню стальные колёса вагона.

   «Я знаю этого человека, я встречал его раньше!» - кричали мне колёсные пары вагонов. – «Я знаю его, знаю, знаю! Я слышал его голос!»

   Стаканы ещё раз наполнились и опустели. И в этот миг, когда полковник ставил пустой стакан на откидной столик, я увидел…

   Нет, я не ошибся. Я не мог ошибиться!

   Из тысячи часов, нет, из сотни тысяч, я узнал бы эти – наши кировские, довоенные. Даже браслет на этих часах был старый – из обыкновенной, наборной цветной пластмассы. И застёжки были прежние – из жёлтой блестящей латуни. Я знал каждую царапину на этом браслете. Каждое звено его было сделано моими собственными руками. Этот браслет в начале мая 1941 года я подарил своему другу Николаю Сычёву. С этими часами наводчик орудия, сибирский казак Нечипоренко спешил на своё первое свидание. С этими часами неоднократно фотографировался Садыков.

   Виталий Иванович Сулима,

   Сибирский казак

   Продолжение следует