Часы рядового

   Продолжение, начало в № 2 (193), №3 (194), №4 (195)

   И опять властный голос подал прежнюю команду, с той лишь разницей, что дистанция до цели была минимальной. Дальше немецкие танки не прошли. Грудой мёртвого, искорёженного металла застыли они на краю колхозного поля. После боя нас в живых осталось четыре человека: я, правильный Садыков, ездовой Сычёв и раненный в голову наводчик орудия Нечипоренко.

   На командном пункте, рядом с лейтенантом Науменко, лежал лесник в полной артиллерийской форме старой русской армии, сжимая в руках винтовку образца 1891 года. На груди его, медленно увеличиваясь в размере, алело красное кровяное пятно. Старик был ещё жив, но силы явно покидали его. При каждом очередном вздохе в груди его что-то хрипело, и тонкая струйка крови стекала с уголка его рта к подбородку.

   - Кончина моя близка. Лучшей смерти для бывшего штаб-офицера Российской Императорской армии и быть не может…

   Больше старый воин не сказал ни слова. Мы похоронили его на рассвете 24 июня 1941 года, в общей братской могиле. А кругом стояла мёртвая тишина, чернели сгоревшие танки, и еле заметный голубоватый дымок всё ещё змеился над ними. Над полем, как и прежде, гулял забияка-ветер, он гнал куда-то тёмно-зелёные волны пшеницы, которые мчались вперёд, догоняли друг друга, возвращались назад и пропадали.

   Часть вторая

   Из пустых снарядных ящиков, окрашенных на заводе в тёмно-зелёный цвет, ездовой Сычёв на скорую руку соорудил небольшой солдатский памятник с жёлтой латунной звездой на вершине. Огрызком химического карандаша, своим чётким, несколько угловатым почерком, написал он на нём фамилии погибших товарищей. Фамилии шли в строгом алфавитном порядке, точно так, как записаны были в порыжевшем от крови блокноте лейтенанта, с той лишь разницей, что во главе этого списка стояла фамилия полковника Соломонова, за которой шла фамилия лейтенанта Науменко.

   Солнце склонилось над горизонтом. Лучи его в последний раз позолотили верхушки деревьев, вспыхнули и пропали. Где-то запел соловей, ему ответил другой, и вскоре весь таинственный лес наполнился соловьиными трелями. И только далеко за бесконечною стеною смешанного леса гремела артиллерийская канонада, да высоко над нашими головами, зловеще ревя моторами, летели на восток чёрные косяки немецких самолётов.

   И если у лейтенанта Науменко каждая минута была на учёте, и он в любое время суток знал, что ему нужно делать, то я не знал, с чего начать и что мне делать в дальнейшем. Эта неизвестность для меня, уральского казака, была страшнее всего.

   События дня казались мне кошмарным сном. Я смотрел на разбитые, изувеченные орудия, тёмные силуэты которых отчётливо были видны возле срезанных снарядами берёз, и чувствовал я, как плотный клубок подкатывается к моему горлу. Слёзы текли по моим щекам. Только сейчас я окончательно осознал, что никогда не встанут за орудийные лафеты мои погибшие товарищи, не прозвучит лихой и задорный голос моего боевого командира. Что помощи ждать нам не от кого, что необходимо всем нам надеяться на свои собственные силы. Чувство ответственности за жизнь и судьбу товарищей своею непомерною тяжестью ложилось на мои плечи.

   Тщательно осмотрев своё чудом уцелевшее орудие, я насчитал на нём 32 вмятины, и только в двух местах, в правом углу щитового прикрытия, предохраняющего орудийный расчёт от пуль и осколков вражеских снарядов, зияли две сквозные пробоины с острыми рваными краями.

   Виталий Иванович Сулима,

   Сибирский казак

   Продолжение следует