Дилемма демократии:
свобода или равенство?

С тех пор, как вертикаль власти чугунным надгробием рухнула на вялое тельце российского плюрализма, всю публичную политику нашей великой Родины оккупировали разного рода «крепкие хозяйственники» и «силовики». Оппозиция находиться в кризисе не столько тактическом, сколько в идейном. И реформистские иллюзии загнанных в подполье либералов не менее жалки, чем попытки национал-патриотов пристроиться в хвост кремлевского курса «национального сплочения». Общая беда не только объединяет, она еще и достоверно показывает, кто есть кто.

Официальные коммунисты уже пятнадцать лет подряд стремились ухватить коньюктуру за хвост, а сегодня пожинают плоды своего проекта совмещения несовместимого – социализма и шовинизма. Партия, в названии которой присутствует словосочетание «либерально-демократическая», разводит черносотенно-погромные пассажи и призывает к самодержавной диктатуре. Правые, которых почему-то называют центристами, как и положено правым, забыли обо всем кроме клонирования в своих кабинетах образа ВВП. И лишь классические либералы, чье место на шкале политической классификации находиться где-то в центре между левыми и правыми, выделяются из общего фона российского полит-слабоумия некоторой последовательностью своей демагогии.

Но что могут противопоставить либералы той гигантской девальвации демократических ценностей, под знаком которой прошла вся вторая половина двадцатого века, и которая, кстати, случилась не без их непосредственного участия. Уже сто лет либерализм сталкивается с разительным несоответствием между теорией свободного рынка и практическим воплощением своих реформ. А наши неугомонные рыночники все продолжают тыкать всех носом в оазис социального благополучия Швеции, мол вот вам – капитализм с человеческим лицом. Правда они забывают, что Швеция – есть неотъемлемая часть не только европейской, но и всемирной капиталистической системы, а значит не может рассматриваться в отрыве от таковой. В сравнении же с массой развивающихся стран, включенных в цепочку экономического взаимодействия с международным капиталом, положительный пример Швеции лишь подчеркивает уродство окружающей нищеты и социального расслоения.

Потерпел крах и буржуазный парламентаризм – избирательная система апологета демократии, США, никак не соответствует принципам народовластия, там нет даже банального прямого избирательного права, не говоря уже о безальтернативности выбора в рамках двухпартийной системы. Несмотря на это либерализм упорно продолжает указывать нам замшелые ориентиры свободы предпринимательства и правового государства, задерживая демократическую мысль на уровне позапрошлого века. Ну а отечественные «правые» – это явление само по себе уникальное. Риторика СПС и «Яблоко» потеряла связь с классическим либерализмом, уже тем самым, что как-то увязывает всеобщую демократию с прочными гарантиями на право частной собственности. Здесь опять игра в поддавки с общественным мнением, которое все более и более в условиях «управляемой демократии» востребует наравне с лозунгом социальной справедливости, лозунг индивидуальной свободы. Основа либерал-демократической терминологии – «гражданское общество», где в отношениях между независимыми объединениями граждан будут урегулироваться любые социальные конфликты. Роль государства при этом – соблюдение одинаковых условий для всех, кто захочет принять участие в капиталистическом соревновании. Но как, понаблюдав за российской большой политикой, можно себе представить государство независимое от капитала? Как заставить власть держать нейтралитет и оставаться сторонним наблюдателем конкуренции, когда государство такой же продукт общества, как скажем культура? Абсурдно ведь предположить, что такие культурные сферы как живопись или поэзия, перестанут отображать реалии повседневной жизни, а значит влиять на общество. Главной ценностью «правового государства» является индивидуальная свобода, как условие реализации человека и гарантия сохранения за ним привилегий, заработанных по правилам рынка. Все это должно сочетаться с неограниченными возможностями рыночного перемещения для любого – мелкого, среднего и крупного капитала. Но либерализм приводит к тоталитаризму – об этом говорят исследователи последних ста лет мировой экономики и политики.

Конкуренция не существует вечно, она стремится изжить саму себя, поскольку один предприниматель пожирает бизнес другого, пока не завоевывает статус монополиста, уничтожив соперничество в своей производительной нише. Монополия ищет средства законсервировать свое лидирующее положение и находит их в союзе с государственными инструментами – полицией, СМИ, законодательными органами. Монополии и государство сливаются в одну структуру, включающую в себя коррумпированную бюрократию, подчиненную интересам наиболее крупного бизнеса, и слой олигархии который на договорных началах устанавливает status quo в сфере раздела государственной экономики.

Так, естественным образом, из свободного рынка вырастает государственный капитализм, упраздняющий все гражданские свободы, как создающие ненужную помеху политике монополистов. На Западе для этого феномена придумали умное слово «неолиберализм», поясняя, что это на самом деле все тот же старый добрый либерализм, только «допускающий вмешательства государства в дела бизнеса». Почему-то редко добавляют, что это вмешательство происходит всегда в пользу сильнейшего. С точки зрения традиционных либерально-демократических школ, лозунги наших «правых» представляют собой дикий винегрет из обрезков программ конституционных монархистов и гегельянцев. Они видели в демократической республике с ее всеобщим избирательным правом, осуществление рая на земле. При этом они надеялись добиться чего-то от существующей диктатуры «законными методами», и в перспективе, очевидно под давлением уговоров, заставить военный деспотизм уступить власть массам. Один гениальный немец называл таких «вульгарными демократами». Впрочем, о нем позже.

Классические либералы были далеки от иллюзий, и не лишены здорового буржуазного цинизма. Они знали, чьи интересы объективно выражает их идеология. К примеру, английский мыслитель XIX века Иеремия Бентам, который прочно числился в ряду столпов европейского либерализма, говорил следующее: «Мало слов, которые были бы так пагубны, как слово СВОБОДА и его производные». Свобода и права личности были для Бентама истинными воплощениями зла, а назначение государства по его мнению – гарантировать в первую очередь безопасность и собственность подданных. В европейском либерализме того времени установилась тенденция утрирования и превозношения буржуазных порядков, что было продиктовано исторической необходимостью закрепления побед буржуазной революции, которая тогда еще не успела отвоевать Европу для капитализма у отживающих свой век аристократических каст. Но идеология либерализма отражала реакцию буржуазного мира на открытую еще Французской Революцией 1793 года, зависимость между реальной демократией и фактическим равенством, и эта идеология искала оправдание мощной государственности, которая вставала в защиту нового типа частной собственности – буржуазной, на пути нарастающего социалистического движения в промышленных странах.

Так еще один либерал-демократ и соотечественник Бентама, Джон Милль обвинял пришедшую в Европу массовую демократию в нивелировании личности, усреднении человека и подавлении индивидуальности. Повиновение, послушание вообще являлось на взгляд Милля, первым признаком всякой цивилизации, и в этом он был не одинок среди апостолов буржуазной демократии.

Что касается пресловутого «гражданского общества», то термином этим еще в бородатом восемнадцатом веке оперировали Джон Локк и Жан-Жак Руссо. Последний, как известно, был автором теории происхождения государства на основе «общественного договора», которая, при всем уважении к Руссо, в свете нынешних представлений котируется примерно на уровне «Сказки про курочку рябу». Как видите, лексика современных правовиков базируется на понятиях эпохи Просвещения.

Гегель подошел к характеристике капитализма более научно. В его политический словарь термин «гражданское общество» вошло уже наполнившись конкретным смыслом. Гегель понимал под ним, прежде всего идеальное буржуазное общество, как сферу реализации особенных, частных целей и интересов личности. Однако у Гегеля это общество значительно отличается от той благовидной картины, которую в пропагандистских целях рисуют современные либералы. Философ описывает его как раздираемое противоречивыми интересами, антагонистическое общество, как войну всех против всех. Гегель с самого начала утверждал, что гражданское общество не имеет никакого отношения к социальным низам, к пролетариату, включая в его структуру только три сословия – землевладельцы, фабриканты и торговцы, а также чиновники. Как видно из этого, бедноте гражданское общество в самореализации и равенстве условий отказывало. Гегель признал, что даже при чрезмерном богатстве, гражданское общество не в состоянии бороться с чрезмерной бедностью и возникновением черни, и гегелевский анализ показал, что оно не может решить указанные проблемы, исходя из своих внутренних возможностей. Гегелем был выведен неумолимый постулат о том, что высшие интересы гражданского общества – в государственной охране права частной собственности, а никак не свободы и демократии.

Французская политическая мысль, которая дала миру таких ярких социалистов как Сорель и Прудон, продвинула к научному пониманию демократии и либеральное учение. Ее представитель, французский либерал Алексис де Токвиль, в незнакомстве с трудами которого, упрекали Владимира Ульянова, подошел к этому пониманию на опасно близкое расстояние, установив что главное в демократии – неумолимо торжествующий в истории принцип равенства. «Неужели кто-то полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами?», – говорил он. И в этом работы Токвиля перекликаются с тем радикальным, но никем по сей день не опровергнутым учением, которому в будущем двадцатом веке будет суждено встряхнуть все здание мирового капитализма – учением о классовой борьбе. Токвиль был одним из символов той политической эпохи, но, к сожалению, он был, во-первых буржуа, а во вторых – интеллигентом в худшем смысле этого слова. «Интеллектуально я склонен к демократии, но я – аристократ по натуре, презираю чернь и боюсь ее. Я страстно люблю свободу, закон, уважение к правилам, но не демократию», – вот вам сущность и дух либерализма! Он боялся истории, потому что предвидел ее развитие, несущее погибель иерархическому миру, где можно быть существом белой масти. Но мыслителем может быть лишь тот, кто следует за своим разумом повсюду, куда бы тот его не завел. И Токвиль, будучи мыслителем, имел смелость высказывать свои опасения буржуазного интеллектуала вслух: «Мы не можем помешать равенству, но от нас зависит, к чему оно поведет – к свободе или к рабству, к варварству или к просвещению, к нищете или к процветанию». Токвиль понимал временный характер несоответствия между политическим равенством и экономическим неравенством. «Людям придется открыть, что когда уничтожаются все прочие препятствия к равенству, остается одно – собственность». Однако он идеалистически поставил течение истории с ног на голову, считая, что первая фаза всемирной демократической революции, политическая, неизбежно ведет ко второй, экономической, отрицая именно экономическую первопричину общественных трансформаций.

Чем дальше в историческом процессе цивилизации отходила на задний план первая историческая функция либералов – идеализация новорожденного буржуазного строя, тем более выступала на первую роль другая их неотъемлемая задача – торможение в ту пору еще стихийных рабочих движений, все более входящих в русло революционного демократизма, грозящего сокрушить все рамки, охраняющей частную собственность и неравенство, государственности. Либерализм превратился в рефери, призванного умиротворить классовую ненависть к имущим со стороны неимущих масс. Однако уже в середине девятнадцатого века, в свете обострения социальных противоречий промышленного общества, либерализм по всем позициям уступил в полемике с социалистами, прогнулся под натиском целой плеяды новых радикалов во главе с Фурье. Тот обозначил всю нематериальность и условность декретируемых буржуазной конституцией гражданских прав, дойдя до обвинения индустриальной цивилизации в том, что ее характерным признаком стала тирания частной собственности над массой. Фурье первым высказал мнение, что право на труд является главным и важнейшим правом, которое должно обеспечить общество, без которого ничего не стоят все остальные права, и которое, к сожалению, абсолютно неосуществимо при существующем порядке.

Критика либерализма «справа» разгорелась внутри светского буржуазного сообщества еще перед первой мировой войной, когда собственникам показалась, что народная демократия влечет за собой много издержек, в том числе и ненужную им профсоюзную активность. Реакционеры-государственники, традиционалисты и прото-фашисты вроде Генриха Класса, на все голоса пели о «вырождении человеческой морали», которое несет в себе демократия. В противовес последней, ими была возрождена примитивная жестокая философия «борьбы за жизнь», за главный побуждающий фактор которой выдавалась потребность в самоутверждении. Стремление к единоличной власти превращалось в критерий жизнеспособности человеческой особи, а демократия – в препятствие для, юридически оправдывающей подобные стремления, иерархии. Буржуазия сама отказывалась от своей идеологии – либерализма, ради новой – идеологии тотального контроля. Не преувеличением будет сказать, что либералы своим нежеланием смотреть в сторону народа, сами подготовили почву для европейского фашизма.

Сегодня немало последователей либеральных правовых концепций девятнадцатого века, от которых приходиться слышать такое: «мир сделал выбор между социализмом и демократией в пользу последнего»! Поразительно, как можно так все поставить с ног на голову, сравнив экономический строй (социализм) с формой государственного правления (демократией). Если перевести эту сентенцию на человеческий, то имелось ввиду примерно следующее: общество, где одни владеют всем, а другие ничем, способно более полно реализовать власть народа, в сравнении с обществом, которое обеспечивает коллективную, равную собственность на все материальные блага. В подобном духе либеральные прохвосты старались навязать нам ложный выбор между равенством и свободой развития отдельной личности. Однако это оказалось чистой подменой понятий. Равенство начальных условий как гарантия свободы реализации – вот к чему пришла демократическая идея. Никакого противопоставления здесь нет и быть не может. Демократия это такое же средство к достижению равенства, как равенство – непременное условие демократии. Это доказал ни кто иной, как все тот же гениальный немец, бывший, кстати, на тот момент совсем молодым человеком, – Карл Маркс.

Двадцатый век расставил точки над i, продемонстрировав миру множество случаев когда определяющие гражданское общество имущие классы выбирали тоталитаризм как альтернативу народовластию, спасающую их привилегии и капиталы от демократии. Европейский нацизм тридцатых и западный неолиберализм семидесятых годов достаточно удовлетворил интересы сильных мира сего, которых тяготила конкуренция исходящая от активных элементов других социальных слоев. Теория совмещения приоритетов частной собственности и народной демократии была опровергнута механикой реального столкновения классовых антагонизмов, в которых победитель получает все. Простора для общественного компромисса с развитием рынка становилось все меньше. Дилемма предстоящего выбора между социальным расслоением капиталистической цивилизации и историческим выходом к строю массового гражданского самоуправления, оставляет либеральную идею на обочине истории, где ей и надлежало быть еще сто пятьдесят лет назад. Разве двадцатый век был временем консенсусов? Двадцать первый век – тем паче.