А поворотись-ка, Бортко!

   Мне предстоит непростая задача – критиковать фильм, пожалуй, лучшего современного российского режиссера Владимира Бортко. И, действительно, «Тарас Бульба» - качественный отечественный кинопродукт. Как и «Собачье сердце», «Идиот», «Мастер и Маргарита». Более того, это фильм глубоко нравственный, высокопатриотичный. Сверх всего сказанного – это очень смелый и своевременный фильм. Не каждый режиссер возьмется петь панегирики уже почти виртуальным русско-украинской дружбе и братству. Не каждый режиссер почти весь фильм будет настойчиво и твердо устами актеров произносить «Русь», «русские», «русская земля», «родина». Не каждый режиссер в «наш жестокий век» восславит не «братков» и «пацанов», а патриотов, воинов и трудников.

   И в чем же дело? Почему на фильм не пошла молодежь? Почему столь снисходительно-равнодушны критики? А все то же. Фильм, снятый по лекалам Голливуда, лишен главного свойства «фабрики грез» - красочной картинки, яркости, шика, блеска. Опять полутона и полутени, грязь и лохмотья, сумрачные костелы и полумрак подворотен.

   Режиссер славится приверженностью оригинальному тексту. В «Тарасе Бульбе» он впервые изменяет себе. В фильме оригинальные слова Гоголя лишь изредка прорываются сквозь гул сражений и хохот пьяниц. И каждый раз Николай Васильевич уводит нас от странной мышиной возни на экране. Как жаль, что эти «лирические отступления» в фильме весьма редки...

   Да ведь не так просто изобразить «немалую реку» Днестр, «и много на ней заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях».

   А степь. «Вечером вся степь совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее охватывалось последним отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по нем, и она становилась темнозеленою; испаренья подымались гуще, каждый цветок, кадая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрагивался до щек. Вся музыка, звучавшае днем, утихала и сменялась другою». Да может ли хоть один режиссер сейчас изобразить эту степь? Во всяком случае, Бортко не смог...

   Весьма противоречивое чувство оставила игра актеров. Спору нет, как хорош Богдан Ступка в роли Тараса! Но убедительны ли его почти силой навязываемые зрителю разглагольствования о «товариществе» и «Русской земле». Верит ли сам пан Ступка, недавний министр «самостийной Украины», в «узы святого товарищества»? А так ли он любит Россию, «как русская душа, - любить не то, чтобы умом или чем другим, а всем чем дал Бог»? Или он всего лишь по-актерски «махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул». А затем, не моргнув глазом, снова укатил руководить Национальным театром чудовищного ющенковского царства.

   «Два дюжих молодца», «крепкие, здоровые лица» которых «покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва» предстают на экране в исполнении... 32-летнего Игоря Петренко (Андрий) и 38-летнего Владимира Вдовиченкова (Остап). Об Остапе и в повести сказано не много, а в фильме он лишь играет мускулами да водит скулами.

   Про Андрия же за последний месяц написали еще десять повестей. Оказывается, он первый наш «западник» и даже первый «либерал». Сколько же пик сломали на этом утверждении наши кинокритики. И ведь режиссер сам полешки в огонь подбрасывает, придумывает диалоги Андрия с братом, где тот защищает «свободу, равенство и братство» и «права человека». И ведь режиссер раз предупреждал Андрия о вреде либерализма, когда какой-то шляхтич (в опять же придуманной Бортко сцене) выкидывает молодого бурсака из костела, цедя сквозь зубы «швайн». А того все в костел тянет весь фильм, словно там медом намазано.

   Но Андрий не генерал Власов, бросивший армию на произвол судьбы. И не генерал Калугин, сдавший американцам все явки и пароли. И не тот президент, сдавший Русь... (но молчу, молчу). Не таков Андрий у Гоголя. Не знавший, «что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы», ослепленный страстью Андрий гибнет один, не увлекая за собой в пучину предательства друзей. И великий патриот Гоголь прощает Андрия, захваченного неземной страстью к прекрасной полячке. «Погублю, погублю! И погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко...». Да что уж тут сказать, «... не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы». Гоголь видит в поступке Андрия в каком-то смысле даже жертвенный подвиг, Бортко – лишь низость измены. И слепая, но чистая страсть Андрия к Эльжбете, превращается у Бортко в грязное растление. Режиссеру здесь «в помощь» польская модель Магдалена Мельцаж, на протяжении уже весьма немалого количества лет в полуобнаженном виде мелькающая на обложках глянцевых журналов. Почему же нам не показали «кудри, кудри...длинные, длинные кудри, и подобную речному лебедю грудь, и снежную шею, и плечи, и все, что создано для безумных поцелуев»...

   Столь желанная для режиссера-патриота, но наивно-ложная концепция образа Андрия привела к краху ключевой сцены фильма – сыноубийства. Грозно вопрошает Андрия неумолимый Тарас, тупо и обреченно (извините, но еще и бесталанно) слушает сын отцовские обвинения. Но Гоголь и в сцене справедливого возмездия выказывает Андрию удивительное сочувствие. «Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова». Здесь не казнь, а сакральное жертвоприношение агнца. И недаром Николай Васильевич оставил последнее слово (а режиссер это слово от зрителя утаил) не за Тарасом, а за Андрием: «бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев – это было имя прекрасной полячки».

   А может не благоволил Гоголь к Тарасу, поскольку «намонашил» тот почище семинариста Андрия. А режиссер намеренно не показал нам «подвиги» Тараса, когда «не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя».

   Кровава и жестока, но неубедительна и сцена казни Остапа. «И упал он силою и воскликнул в душевной немощи:

   - Батько! Где ты? Слышишь ли ты?

   - Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул». Нет, ни «миллион» статистов, ни зритель не вздрогнули... А ведь Николай Васильевич зашифровал здесь последние минуты Христа.

   Весьма интересны роли второго плана. Верен закваске театра имени Ленсовета Михаил Боярский, «есть еще порох в пороховницах». Забавна трактовка роли Янкеля. Общеизвестно, что в описываемой повести Гоголь не слишком жалует Янкеля и его соплеменников. Но Бортко блестяще обходит столь острый и неудобный «еврейский вопрос». Точно как в советской школьной программе, когда гоголевские эпистолы изымались. Вот какие, например: «на расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил бы там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы все воеводство».

   Нет, такой Янкель нам не нужен. Поэтому и был приглашен на его роль талантливый петербургский актер Сергей Дрейден. Но, в отличие от «Папы» Владимира Машкова, Дрейден не «вытянул» искусственно сочиненную для него роль о мудрости и вселенской скорби.

   На презентации фильма режиссер заявил, что «поступок Тараса Бульбы однозначно правильный». Ступка назвал Тараса самураем... По лицу Николая Васильевича скользнула лукавая улыбка.

Константин Ерофеев